Обсуждение:Семиосфера
Текст Лотмана
- Лотман Ю.М.
- Семиосфера : культура и взрыв, внутри мыслящих миров, статьи, исследования, заметки / Ю.М. Лотман, Искусство-СПБ, 2001. 712 c.
Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума
В докладе рассматриваются итоги современных исследований по семиотической культурологии и их значение для проблемы искусственного интеллекта.
Рассмотрение семиотической структуры культуры как механизма коллективного разума и анализ "памяти культуры", а также механизмов выработки новой информации позволяет установить параллелизм между культурой и индивидуальным интеллектом, с одной стороны, и искусственными думающими устройствами - с другой.
Рассмотрение культуры как единого семиотического механизма позволяет увидеть в ней объект интеллектуального типа.
Культура как целое обладает особым аппаратом коллективной памяти и механизмами выработки принципиально новых сообщений на принципиально новых языках, то есть создания новых идей. Совокупность этих качеств позволяет рассматривать культуру как коллективный интеллект.
Соотношение коллективного интеллекта и индивидуального составляет проблему не только не изученную, но в полном объеме еще и не поставленную. Здесь можно отметить, что коллективный интеллект вторичен по отношению к индивидуальному (не исторически, а структурно) и подразумевает его существование. Глубокие материальные различия в их организации одновременно с очевидным функциональным изоморфизмом делают исключительно плодотворной задачу сопоставления, поскольку в ходе ее разработки понятие интеллектуальной деятельности сможет быть отделено от конкретно данных нам ее реализации и обобщено до функциональной модели.
Исключительную важность последнее обстоятельство приобретает в свете проблемы искусственного интеллекта. Возможность сопоставить с искомым искусственным интеллектом не один-единственный естественный объект - интеллект отдельной личности, - а уже два материально разнородных, но функционально однородных объекта, позволяет внести ясность в вопрос: что составляет сущность интеллектуальной деятельности, а что следует отнести за счет известных нам ее форм и, следовательно, что же должно быть присуще устройству, которое будет определено как думающее.
Следует подчеркнуть, что коллективный интеллект как образец для искусственного обладает рядом преимуществ по сравнению с индивидуальным. Представляя устройство, созданное историей человечества, он в гораздо большей мере эксплицирован, механизмы его выявлены в языках культуры и закреплены многочисленными текстами, в отличие от скрытых языков человеческого мозга. В ходе предшествующего изучения культур накоплен огромный материал, который при соответственной интерпретации может раскрыть исключительно интересные интеллектуально-мнемонические механизмы.
Может показаться, что определенные периоды и явления в истории человеческой культуры, имея явно патологический характер, противоречат определению культуры как интеллекта. В связи с этим можно было бы указать, что способность "сходить с ума" является хорошим рабочим признаком интеллекта. Мыслящее устройство в этом отношении можно определить как такое, которое в качестве альтернативы разумному поведению имеет потенциальную возможность безумного поведения и само реализует постоянный выбор между этими стратегиями. Устройство, которое в принципе не может "сойти с ума", не может быть признано интеллектуальным. В этом отношении патологические моменты в функционировании культур, порождающие в самом широком контексте тему безумия как факта культуры ("история - аутобиография сумасшедшего"), не опровергают, а парадоксальным образом подтверждают определение культуры как механизма коллективного разума.
Сущность интеллектуального акта в свете семиотической культурологии
Общепринятого удовлетворительного определения интеллектуального поведения не существует. Не может быть принято отождествление понятий "разумное" и "человекоподобное" (как известно, Тьюринг склонен был определить интеллектуальные реакции как такие, которые человек после длительного общения не может отличить от человеческих), хотя бы потому, что в этом случае мы рискуем возвести недостатки некоторой конкретной формы разума в ранг его неотъемлемых качеств. В ряде работ проявляется тенденция вообще отказаться от определения разума, видя в нем соединение разнородных способностей и навыков, из которых ни один изолированно не специфичен разуму. Отказ от попыток "найти что-то одно, без чего интеллекта не существует", в этих случаях воспринимается как шаг вперед. С этим также трудно согласиться не только потому, что, моделируя искусственный интеллект, мы оказываемся в этом случае в положении сказочного героя, которому было приказано: "Пойди не знаешь куда, принеси не знаешь что", но и поскольку нет никакой уверенности, что искусственные модели отдельных интеллектоподобных операций в конечном счете все же сложатся в единый Разум.
Если же рискнуть обратиться к тривиальным и общепонятным определениям разума, то они, в конечном счете, сведутся к способности осуществлять в изменившихся кардинальным образом условиях (то есть в условиях, для которых в сознании данного субъекта нет дешифрующего стереотипа и которые не могут быть путем достаточно простых операций возведены к такому стереотипу как его вариант) поведение, которое было бы одновременно новым и целесообразным. Если, переводя эти требования на язык семиотики, представить себе новую ситуацию как подлежащий дешифровке текст на языке, который дешифровщику неизвестен, то задачу можно было бы сформулировать как способность создавать новые языки. Целесообразное же и одновременно новое поведение будет интерпретироваться как создание новых и правильных текстов.
В связи с этим вопрос о природе новых текстов (сообщений) приобретает особое значение. Под новым текстом мы будем понимать такое сообщение, которое не совпадает с исходным и не может быть из него автоматически выведено. Следовательно, все правильные (то есть осуществленные в соответствии с определенными заранее заданными правилами) трансформации исходного текста не создают нового сообщения, поскольку исходный текст и любая его правильная трансформация, по сути дела, могут рассматриваться как одно и то же сообщение. Таким образом, возникает противоречие между понятиями "новый" и "правильный" текст. Однако новый текст (например, некоторое поведение) должен быть правильным в том смысле, чтобы эффективно коррелировать с изменившимися условиями. В этом случае на основе его смогут быть сформулированы новые правила, в перспективе которых он будет выглядеть как вполне закономерный, что можно было бы интерпретировать как создание таких текстов, которые, будучи неправильными в пределах некоторого данного языка, оказывались бы правильными и полезными в рамках некоторого нового, еще имеющего возникнуть, языка.
Из сказанного можно сделать вывод, что любое устройство, претендующее на качество интеллектуальности, должно обладать таким механизмом генерации текстов, который в определенном звене не давал бы однозначной предопределенности в развертывании, то есть, будучи подвергнут последовательно трансформации в некотором и потом обратном направлениях, не давал бы восстановления исходного сообщения.
Широкий круг наук о человеке - от этнологии Марселя Мосса и Клода Леви-Стросса до теории информации, лингвистики, семиотики - исходит из того, что в основе общения людей лежит акт коммуникации, который рассматривается как обмен эквивалентными сущностями: эквивалентными товарами в процессе торговли, эквивалентными женщинами в процессе брачных контактов между коллективами, эквивалентными знаками в структуре семиотических общений. Все эти разнообразные виды коммуникации обобщаются в известной схеме Р. О. Якобсона:
КОНТЕКСТ СООБЩЕНИЕ АДРЕСАНТ АДРЕСАТ
КОНТАКТ КОД
G2
Сущность процесса коммуникации представляется, таким образом, в том, что некоторое сообщение в результате закодирования-декодирования передается от посылающего к получателю. При этом самая основа акта в том, что второй получает то самое сообщение (или полностью ему по некоторым принятым правилам эквивалентное), которое передал первый. Нарушение адекватности выступает как дефект в функционировании коммуникационной цепи. Идеализованная схема связи, условно освобожденная от всех видов шума и обнажающая самую суть коммуникативного акта, обеспечивает получение именно того сообщения, которое было отправлено.
Нетрудно заметить, что функциональная установка такой схемы коммуникации, объясняя механизм циркуляции уже имеющихся сообщений в том или ином коллективе, не только не объясняет, но и прямо исключает возможность возникновения новых сообщений внутри цепи "адресант-адресат". Следовательно, все научные построения, анализирующие циркуляцию сообщений внутри какой-либо одной коммуникативной цепи, обогащая наши представления относительно форм передачи, накопления и хранения информации, ничего не прибавляют к нашим знаниям о возникновении нового сообщения, то есть о самом ядре интеллектуального акта.
Семиотика культуры, с самого момента осознания себя в качестве самостоятельной научной отрасли, встала перед необходимостью объяснить функциональную необходимость полиглотической структуры культуры. Применение семиотических методов к материалу культуры вначале осуществлялось как реализация завета Соссюра создать "науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества". "Мы назвали бы ее семиология", - заключал Соссюр. На этом этапе основные усилия были направлены на приложение лингво-семиотических методов описания к разнообразным "языкам" культуры* Результатом было установление единства различных систем социальной коммуникации как семиотических объектов (сравним определение, предложенное И. И. Ревзиным на II Летней школе по изучению вторичных моделирующих систем в Кяэрику в 1966 г.: "Семиотика есть наука, изучающая объекты, описываемые с помощью аппарата лингвистики"). Таким образом, основное внимание было направлено на то, чтобы вскрыть единство этих систем, а различные языки культуры на метауровне представали как некий единый Язык. На этом этапе изучение культуры было сферой, из которой черпались интересные примеры, а не самостоятельной областью науки.
Самоопределение семиотики культуры связано с постановкой вопроса о функциональной взаимообусловленности существования различных семиотических систем, природы их структурной асимметрии, их взаимной непереводимости. С того момента, как стало ясно, что отдельные семиотические системы складываются в структурное целое благодаря взаимной неоднородности, начал вырисовываться специальный объект исследования, не адекватный семиотике изолированной коммуникативной системы. В "Предложениях по программе IV Летней школы по вторичным моделирующим системам", вынесенных на обсуждение оргкомитетом школы, указывалось: "Отдельные знаковые системы, хотя и представляют имманентно организованные структуры, функционируют лишь в единстве, опираясь друг на друга. Ни одна из знаковых систем не обладает механизмом, который обеспечивал бы ей изолированное функционирование. Из этого вытекает, что наряду с подходом, который позволяет построить серию относительно автономных наук семиотического цикла, допустим и другой, с точки зрения которого все они рассматривают частные аспекты семиотики культуры, науки о функциональной соотнесенности различных знаковых систем".
В этом смысле семиотика культуры мыслима как теоретическая дисциплина, которая изучает механизм единства и взаимной необходимости различных семиотических систем. Ее могут, например, интересовать такие вопросы, как объяснение культурных универсалий типа оппозиции "системы с икони-В; ческим знаком - системы с условными знаками", вопросы минимального внутреннего разнообразия семиотического механизма культуры, внутренней непереводимости языков и механизмов, преодоления этой непереводимости. Все эти и многие другие проблемы могут рассматриваться на материале некоторой абстрактной модели изолированной культуры. Однако возможен и другой подход: выявление внутренних механизмов данной культуры путем сопоставления ее с широким контекстом других человеческих культур. Такой подход связан с построением типологических моделей, что также непосредственно относится к семиотике культуры.
Одной из особенностей существования культуры как целого является то, что внутренние связи, обеспечивающие ее единство, реализуются с помощью семиотических коммуникаций - языков. В этом смысле культура представляет собой полиглотический механизм. Этим культура как некоторая сверхбиологическая индивидуальность отличается от любых биологических индивидуальностей, внутренние связи которых реализуются с помощью биологических, а не семиотических коммуникаций. Однако семиотическая (знаковая) коммуникация есть связь между двумя (или несколькими) полностью автономными единицами. Если досемиотические коммуникации связывают в единое целое части, из которых ни одна не способна к полностью автономному существованию, то знаковые системы соединяют воедино вполне самостоятельные, структурно автономные образования, которые могут существовать в отдельности и, лишь входя в более сложную целостность, обретают вторичные свойства частей, не теряя своей автономии на более низком уровне.
Может показаться, что семиотическая связь представляет, с точки зрения целого, менее эффективную систему: в отличие от доязыковых импульсов биохимического и биофизического характера, знаки языка могут быть восприняты и не восприняты, быть ложными или истинными, быть поняты ; адекватно или неадекватно. Типично языковые ситуации, когда передающий дезинформирует воспринимающего или воспринимающий искаженно дешифрует сообщение, неизвестны доязыковым коммуникациям. В связи с этим язык является инструментом, пользование которым порождает многочисленные трудности. И тем не менее появление семиотических коммуникаций ознаменовало собой гигантский шаг в сторону устойчивости и выживаемости человечества как целого. Для того, чтобы понять это, придется обратить внимание на особенность, являющуюся непреложным законом для сверхсложных систем кибернетического типа: устойчивость целого возрастает с возрастанием внутреннего разнообразия системы. Разнообразие же связано с тем, что элементы системы одновременно специализируются как ее части и приобретают возрастающую автономию как самостоятельные структурные образования. Но на этом процесс не останавливается. Автономные "для себя" элементы системы с позиции целого выступают как одинаковые и полностью взаимозаменимые. Однако здесь включается в работу новый механизм: естественный "разброс" вариантов в природе приводит к тому, что структурно одинаковые элементы реализуются в виде вариантов. Однако эта вариативность не становится структурным фактом и, с позиций структуры как таковой, не существует.
На следующем этапе картина усложняется: связь между элементами осуществляется с помощью знаковой коммуникации, а это стимулирует их самостоятельность, что, в свою очередь, приводит к тому, что индивидуальные различия превращаются в структурные, а сами элементы - в индивиды (личности).
Процесс этот может быть пояснен с помощью такого примера. Простейшая форма биологического размножения - деление одноклеточных организмов. В этом случае каждая отдельная клетка полностью независима и не нуждается в другой. Следующий этап - разделение биологического вида на два половых класса, причем для продолжения рода необходимо и достаточно любого одного элемента из первого и любого одного элемента из второго класса. Появление зоосемиотических систем заставляет рассматривать индивидуальные различия между особями как значимые и вносит элемент избирательности в брачные отношения высших животных. Культура возникает как система дополнительных запретов, накладываемых на физически возможные действия. Сочетание сложных систем брачных запретов и структурно значимых их нарушений превращает адресата и адресанта брачной коммуникации в личности. Данное Природой "мужчина и женщина" сменяется данным Культурой "только этот и только эта". При этом именно вхождение отдельных человеческих единиц в сложные образования Культуры делает их одновременно и частями целого, и неповторимыми индивидуальностями, разница между которыми является носителем определенных социальных значений.
Приведенный пример иллюстрирует положение о том, что по мере усложнения системы происходит нарастание автономности ее частей, а в сверхсложных системах этот процесс приводит к замене понятия "структурный узел" понятием "личность". Однако закономерен вопрос: как влияет этот процесс на эффективность системы?
Если рассмотреть систему как целое, обладающее гомеостазисом и определенными интеллектуальными возможностями, то станет очевидно, что одну из основных трудностей ее составит необходимость деятельности в условиях недостаточной информированности. Поиски эффективного поведения при неполной информации приводят к стремлению восполнить неполноту разнообразием. Имея лишь небольшую часть из необходимой ей для эффективной деятельности информации, система жизненно заинтересована в том, чтобы эта информация была качественно разнородной и восполняла неполноту стереоскопичностью.
С этим связано свойство культуры, которое можно охарактеризовать как принципиальный полиглотизм. Ни одна культура не может удовлетвориться одним языком. Минимальную систему образует набор из двух параллельных языков, - например, словесного и изобразительного. В дальнейшем динамика любой культуры включает в себя умножение набора семиотических коммуникаций. Поскольку образ внешнего мира, переведенный на тексты того или иного языка, подвергается моделирующему воздействию последнего, система, как единый организм, получает в свое распоряжение для каждого внешнего объекта целый набор моделей, чем восполняет неполноту своей информации о нем. Чем резче выражена специфика того или иного языка (результатом этого будет возрастающая трудность перевода его текстов на другие языки), тем своеобразнее будет его способ моделирования и, следовательно, тем полезнее он будет для системы в целом.
Стереоскопичность культуры достигается не только полиглотизмом. По мере усложнения структуры личности адресанта и адресата, по мере Индивидуализации того набора кодов, которые составляют содержание сознания личности, утверждение, что отправитель и получатель сообщения пользуются одним и тем же языком, становится все менее справедливым. Отправитель зашифровывает сообщение с помощью некоторого набора кодов, из которых лишь часть наличествует в дешифрующем сознании адресата. Поэтому всякое понимание при пользовании сколь-либо развитой семиотической системой частично и приблизительно. Однако важно подчеркнуть, чтo определенная степень непонимания не может быть истолкована только как "шум" - вредное последствие конструктивного несовершенства системы, отсутствующее в ее идеальной схеме. Рост непонимания или неадекватного понимания может свидетельствовать о технических неполадках в системе коммуникаций, но он не может быть показателем усложнения этой системы, спобности ее выполнять более сложные и важные культурные функции.
Если выстроить в ряд, по степени возрастания сложности, системы общественных коммуникаций от языка уличных сигналов до языка поэзии, то станет .отевидно, что рост неоднозначности декодировки не может быть отнесен только к техническим погрешностям данного типа коммуникации.
Таким образом, акт коммуникации (в любом достаточно сложном и, следоватально культурно ценном случае) следует рассматривать не как простое перемещение некоторого сообщения, остающегося адекватным самому себе из сознания адресанта в сознание адресата, а как перевод некоторого текста с языка моего "я" на язык твоего "ты". Самая возможность такого Перевода обусловлена тем, что коды обоих участников коммуникации хотя и не тождественны, но образуют пересекающиеся множества. Но поскольку в данном акте перевода всегда определенная часть сообщения окажется отсеченной, а "я" подвергается трансформации в ходе перевода на язык "ты", потерянным окажется именно своеобразие адресанта, то есть то, что с точки зрения целого составляет наибольшую ценность сообщения.
Положение было бы безысходным, если бы в воспринятой части сообщения не содержались указания на то, каким образом адресат должен трансформировать свою личность, чтобы постигнуть утраченную часть сообщения. Таким образом, неадекватность агентов коммуникации превращает сам этот факт из пассивной передачи в конфликтную игру, в ходе которой каждая сторона стремится перестроить семиотический мир противоположной по своему образцу и одновременно заинтересована в сохранении своеобразия своего контрагента.
Стремление к увеличению семиотического разнообразия внутри организма культуры приводит к тому, что каждый обладающий значением узел структурной организации ее начинает проявлять тенденцию к превращению в своеобразную "культурную личность" - замкнутый имманентный мир с собственной внутренней структурно-семиотической организацией, собственной памятью, индивидуальным поведением, интеллектуальными способностями и механизмом саморазвития. В результате культура как целостный организм представляет собой сочетание таких построенных по образцу отдельных личностей структурно-семиотических образований и системы связей (коммуникаций) между ними.
Связанный с самой сущностью механизма культуры рост многообразных замкнутых образований чрезвычайно способствует объемности циркулирующей внутри данной культуры информации и, следовательно, эффективности ее ориентированности в мире. Однако он же чреват угрозой своеобразной "шизофрении культуры", распадения ее на многочисленные взаимно антагонистические "культурные личности"; ситуация культурного полиглотизма может перерастать в обстановку "вавилонской башни" семиозиса данной культуры.
Для того чтобы угроза не превратилась в реальность, в составе культуры имеются противонаправленные механизмы. Уже система коммуникативных связей между структурными узлами культуры и постоянная потребность взаимного перевода создают основы организации другого типа: единой структуры, "снимающей" разнообразие частей во имя упорядоченности целого. Наиболее полную реализацию эта тенденция находит в разветвленной системе метаязыковых и метатекстовых образований, без которых невозможно существование никакой культуры.
В момент достижения данной культурой определенной структурной зрелости, что совпадает с тем, что автономия отдельных частных механизмов культуры достигает некоторой критической точки, возникает потребность самоописания, создания данной культурой своей собственной модели.
Самоописание требует возникновения метаязыка данной культуры. На его основе возникает метауровень, на котором культура строит свой идеальный автопортрет. Самоописание культуры представляет собой закономерный этап в ее развитии, смысл которого, в частности, заключается в том, что самый факт описания деформирует объект описания в сторону большей его организованности. Язык, получающий грамматику, переводится тем самым на более высокую степень структурной организованности по отношению к дограмматической его стадии. Подобно тому как появление грамматического описания не только факт в истории изучения языка, но и факт в истории самого языка, появление метаописаний культуры свидетельствует не только о прогрессе научной мысли, но и о достижении самой культурой определенной стадии (еще точнее будет видеть и том и в другом различные аспекты единого процесса). Появление образа культуры на метауровне означает вторичное структурирование самой этой культуры. Она получает более жесткую организацию, определенные стороны ее объявляются неструктурными, то есть "несуществующими". Происходит массовое вычеркивание "неправильных" текстов из памяти культуры. Оставшиеся тексты канонизируются и подчиняются строгой иерархической структуре.
Процесс этот влечет за собой определенное обеднение культуры (оно становится особенно ощутимо, когда вычеркнутые из канона тексты уничтожаются физически; в этом случае модель культуры теряет динамизм, поскольку внесистемные тексты составляют, как правило, резерв для построения систем завтрашнего дня, игра между системным и внесистемным составляет основу механизма развития культуры). Однако в случаях, когда текеты, объявленные апокрифическими, лишь перемещаются на периферию культуры, становятся "как бы несуществующими", обеднение это имеет адносительный характер: на следующем этапе развития культуры, в свете новых метамоделей, апокрифическое может быть заново открываемо и переходить в каноническое.
Метамеханизм культуры восстанавливает единство между стремящимися к атономии частями и становится языком, на котором осуществляется внутреннее общение внутри культуры. Он способствует перестройке отдельных структурных узлов в сторону их унификации. С его помощью возникает изоморфизм целого культуры и ее частей.
Одновременно возникающее на этой основе вторичное упорядочение культуры создает импульсы к новому углублению самобытности отдельных частных структур, что, в свою очередь, приводит к новому усилению метаструктур.
Конфликт между противоположными тенденциями в механизме культуры проявляется и в другом. Разные подсистемы культуры обладают различной скоростью завершения динамических периодов. Достаточно сопоставить такие устойчивые системы, как языки, и такие подвижные, как мода, чтобы это стало очевидно. Отличается и время прохождения отдельными искусствами дологически сходных циклов. В результате любой синхронный срез культуры дает нам в разных участках различные моменты типологической диахронии. В любой момент в культуре сосуществуют различные эпохи. На метаауровне это разнообразие снимается. Более того, метамеханизм создает не только определенный канон синхронного состояния культуры, но и свою версию диахронического процесса. Он активно отбирает тексты не только из настоящего, но и из прошедших состояний культуры и утверждает свою - упрощенную - модель исторического движения культуры как нормативную. Ошибочно было бы видеть в этом только негативную сторону: благодаря такому упрощению культура получает общий язык для коммуникативных связей с прошедшими историческими эпохами.
Таким образом, внутренний механизм культуры предполагает определенную спецификацию как отдельных языков, так и возникающих замкнутых узлов - "личностей", что вызывает ситуацию непереводимости между текстами, на этих языках возникающими, или моделями мира, организующими эти личностные миры. Поскольку между элементами тех и других нет и не может быть взаимооднозначных соответствий, точный перевод здесь невозможен. Возникает ситуация типа той, которая существует при художественном переводе: требование перевода при заведомой его невозможности заставляет устанавливать окказиональные соответствия или соответствия, имеющие метафорический характер. Элементу в переводимом тексте в переводе может соответствовать некоторое множество элементов, и обратно. Установление соответствия всегда подразумевает выбор, сопряжено с трудностями и имеет характер находки, озарения. Именно такой перевод непереводимого и является механизмом создания новой мысли. В основе его лежит не однозначное преобразование, а некоторая приблизительная модель, уподобление, метафора.
В этом случае мы наблюдаем поразительный изоморфизм между культурой - механизмом коллективного сознания и индивидуальным сознанием. Мы имеем в виду факт принципиальной асимметрии человеческого мозга - семиотическую спецификацию в работе левого и правого полушарий'. В. В. Иванов, связавший эту особенность структуры мозга с асимметрией человеческой культуры, в ряде докладов, прочтенных на заседаниях семиотических семинаров Тартуского государственного университета и ВИНИТИ (Москва) в 1975 г., отмечал, что появление таких фундаментальных свойств человеческого сознания, как язык, основные общечеловеческие семиотические модели и пр., видимо, датируется тем же периодом, что и специализация полушарий мозга.
Никакое "монологическое" (то есть моноглотическое) устройство не может выработать принципиально нового сообщения (мысли), то есть не является думающим. Мыслящее устройство должно иметь в принципе (в минимальной схеме) диалогическую (двуязычную) структуру. Такой вывод, в частности, придает новый смысл предвосхищающим мыслям М. М. Бахтина о структуре диалогических текстов.
Сказанное объединяет общностью проблематики исследования индивидуального и коллективного сознания и предлагает новый подход к проблеме искусственного интеллекта.
Исследования таких, казалось бы, сугубо гуманитарных сфер, как структура художественного текста, механизм художественного перевода, природа метафорического сознания, с одной стороны, и различных форм семиотического моделирования мира: пространственных, мифологических и прочих моделей - с другой, изучение самой природы семиотического полиглотизма и асимметрии семиотических моделей, создаваемых человечеством на протяжении его истории, приобретают в свете сказанного совершенно новый смысл, включаясь в широкую общенаучную перспективу.
Аналогия между асимметрией культуры и асимметрической структурой мозга выдвигает вперед соотношение дискретных и недискретных языков и проблему взаимной эквивалентности создаваемых на них текстов. Следует отметить, что недискретные языки находятся еще в начальной стадии изучения, и мы практически не имеем аппарата для их описания. Между тем роль их (как и "правополушарного" сознания) отнюдь не является вспомогательной. Можно предположить, что для того, чтобы наша искусственная система была "думающей", в нее придется встраивать некоторое устройство, которое условно можно было бы определить как "блок детского сознания" или "механизм мифопорождения". Полярная противоположность создаваемых здесь текстов механизму логико-дискретного мышления обеспечит при переводе текстов необходимый метафоризм, в результате чего будут возникать новые сообщения.
Не менее актуальной проблемой является природа культурной памяти коллектива. Она также захватывает вопросы механизмов физиологии индивидуальной памяти, структуры общественной памяти и пути развития оптимальных форм машинной памяти.
В ходе исторического развития наступил, в свое время, момент, когда число текстов, подлежащих запоминанию, превысило возможности индивидуальной памяти человека. Возникла письменная культура, создающая возможность фиксировать в памяти коллектива безграничное число текстов. Значение письменной памяти было настолько велико, что образы книги, библиотеки стали отождествляться в сознании людей с самим понятием памяти. Между тем эпоха письменности привела к доминированию наименее .компактных способов фиксации - закреплялись отдельные готовые тексты. Между тем анализ того, какими способами культура концентрирует в себе введения об ее прошлых состояниях, ставит нас перед исключительными, с точки зрения технической эффективности, структурами памяти. Механизмы памяти культуры обладают исключительной реконструирующей силой. Это приводит к парадоксальному положению: из памяти культуры можно извлечь .больше, чем в нее внесено. Эта способность ретроспективно наращивать память говорит о принципиально ином ее устройстве, чем то, которым до сих пор наделяются искусственные интеллектуальные устройства.
Есть все основания полагать, что память культуры так же двуязычна (вернее, полиглотична на базе исходного двуязычия), как и структура человеческого мозга и модель культуры. Оба типа памяти ориентированы на фиксирование кодов, а не текстов, однако природа этих кодов различна:
одни из них приближаются к порождающим устройствам логического типа;
другие - к целостным моделям = образам топографического типа. Исключительно активную роль в организации памяти культуры играют метамодели (самоописания прошлого опыта культуры).
Органически связаны со структурой памяти культуры механизмы ее полезного и целенаправленного забывания, изучение которых также может дать исключительно много для общей теории Разума.
На примере культуры как интеллектуального устройства мы убеждаемся, что память не есть некоторое неподвижное хранение, а представляет собой механизм активного и постоянно нового моделирования, хотя и повернутого в прошлое.
Лотман Семиотическое пространство
Наши рассуждения до сих пор строились по общепринятой схеме: в основу брался отдельный изолированный коммуникационный акт, и исследовались юзникающие при этом отношения между адресантом и адресатом. При таком юдходе полагается, что изучение изолированного факта обнаруживает все юновные черты семиозиса, которые можно в дальнейшем экстраполировать нa более сложные семиотические процессы. Такой подход удовлетворяет известному третьему правилу "Рассуждения о методе" Декарта: "...придерживаться определенного порядка мышления, начиная с предметов наиболее простых и наиболее легко познаваемых и восходя постепенно к познанию наиболее сложного..."'.
Кроме того, это отвечает научной привычке, ведущей свое начало со времен Просвещения: строить "робинзонаду" - вычленять изолированный объект, придавая ему в дальнейшем значение общей модели.
Однако для того, чтобы такое вычленение было корректным, необходимо, чтобы изолированный факт позволял моделировать все свойства явления, на которое будут экстраполироваться выводы. В данном случае этого сказать нельзя. Устройство, состоящее из адресанта, адресата и связывающего их единственного канала, еще не будет работать. Для этого оно должно быть погружено в семиотическое пространство. Все участники коммуникации должны уже иметь какой-то опыт, иметь навыки семиозиса. Таким образом, семиотический опыт должен парадоксально предшествовать любому семиотическому акту. Если по аналогии с биосферой (В. И. Вернадский) выделить семиосферу, то станет очевидно, что это семиотическое пространство не есть сумма отдельных языков, а представляет собой условие их существования и работы, в определенном отношении, предшествует им и постоянно взаимодействует с ними. В этом отношении язык есть функция, сгусток семиотического пространства, и границы между ними, столь четкие в грамматическом самоописании языка, в семиотической реальности представляются размытыми полными переходных форм. Вне семиосферы нет ни коммуникации, ни языка. Конечно, и одноканальная структура есть реальность. Самодовлеющая одноканальная система - допустимый механизм для передачи предельно простых сигналов и вообще для реализации первой функции, но для задачи генерирования информации она решительно непригодна. Не случайно представить такую систему как искусственно созданную конструкцию можно, но в естественных условиях возникают работающие системы совсем другого ипа. Уже то, что дуализм условных и изобразительных знаков (вернее, словности и изобразительности, в разных пропорциях присутствующих в тех или ' иных знаках) является универсалией человеческой культуры, может рассматриваться как наглядный пример того, что семиотический дуализм - минимальная форма организации работающей семиотической системы.
Бинарность и асимметрия являются обязательными законами построения й&ной семиотической системы. Бинарность, однако, следует понимать как принцип, который реализуется как множественность, поскольку каждый из вновь образуемых языков в свою очередь подвергается раздроблению на основе бинарности. Во всякую живую культуру "встроен" механизм умножения языков (далее мы увидим, что параллельно работает противонаправленный механизм унификации языков). Так, например, мы постоянно являемся свидетелями количественного роста языков искусства. Особенно это заметно в культуре XX в. и типологически сопоставляемых с нею культурах прошлого. В условиях, когда основная творческая активность перемещается в лагерь аудитории, актуальным становится лозунг: искусство есть все, что мы воспринимаем как искусство. В начале XX столетия кино превратилось из ярмарочного увеселения в высокое искусство. Оно явилось не одно, но в сопровождении целого кортежа традиционных и вновь изобретенных зрелищ. Еще в XIX в. никто не стал бы всерьез рассматривать цирк, ярмарочные зрелища, народные игрушки, вывески, выкрики уличных торговцев как виды искусств. Сделавшись искусством, кинематограф сразу же разделился на кино игровое и документальное, фотографическое и мультипликационное со своей поэтикой каждое. А в настоящее время прибавилась еще оппозиция: кино/телевидение. Правда, одновременно с расширением ассортимента языков искусства происходит и его сужение: определенные искусства практически выбывают из активной обоймы. Так что не следует удивляться, если при более льном исследовании разнообразие семиотических средств внутри той или иной культуры окажется относительно константной величиной. Но существенно другое: состав языков, входящих в активное культурное поле, постоянно меняется, и еще большим изменениям подлежит аксиологическая оценка и иерархическое место входящих в него элементов.
Одновременно во всем пространстве семиозиса - от социальных, возрастных и прочих жаргонов до моды - также происходит постоянное об-новление кодов. Таким образом, любой отдельный язык оказывается погруженным в некоторое семиотическое пространство, и только в силу взаимодействия с этим пространством он способен функционировать. Неразложимым ающим механизмом - единицей семиозиса - следует считать не отдельный язык, а все присущее данной культуре семиотическое пространство. Это пространство мы и определяем как семиосферу. Подобное наименование оправдано, поскольку, подобно биосфере, являющейся, с одной стороны, совокупностью и органическим единством живого вещества, по определению давшего это понятие академика В. И. Вернадского, а с другой стороны условием продолжения существования жизни, семиосфера - и результат, и условие развития культуры.
В. И. Вернадский писал, что все "сгущения жизни теснейшим образом собою связаны. Одно не может существовать без другого. Эта связь разными живыми пленками и сгущениями и неизменный их характер есть извечная черта механизма земной коры, проявлявшаяся в ней в течение всего геологического времени"'.
С особенной определенностью эта мысль выражена в следующей формуле:
"...биосфера - имеет совершенно определенное строение, определяющее все без исключения в ней происходящее <...> Человек, как он наблюдается в природе, как и все живые организмы, как всякое живое вещество, есть определенная функция биосферы, в определенном ее пространстве - времени".
Еще в заметках 1892 г. Вернадский указал на интеллектуальную деятель-ность человека (человечества) как на продолжение космического конфликта жизни с косной материей: "...законообразный характер сознательной работы народной жизни приводил многих к отрицанию влияния личности в истории, хотя, в сущности, мы видим во всей истории постоянную борьбу сознательных (т. е. „не естественных") укладов жизни против бессознательного строя мерт-вых законов природы, и в этом напряжении сознания вся красота исторических явлений, их оригинальное положение среди остальных природных процессов. Этим напряжением сознания может оцениваться историческая эпоха"3.
Семиосфера отличается неоднородностью. Заполняющие семиотическое пространство языки различны по своей природе и относятся друг к другу в спектре от полной взаимной переводимости до столь же полной взаимной непереводимости. Неоднородность определяется гетерогенностью и гетеро-функциональностью языков. Таким образом, если мы, в порядке мысленного эксперимента, представим себе модель семиотического пространства, все языки которого возникли в один и тот же момент и под влиянием одинаковых импульсов, то все равно перед нами будет не одна кодирующая структура, а некоторое множество связанных, но различных систем. Например, мы строим модель семиотической структуры европейского романтизма, условно отграничивая его хронологические рамки. Даже внутри такого - полностью искусственного пространства мы не получим однородности, поскольку раз-личная мера иконизма неизбежно будет создавать ситуацию условного соответствия, а не взаимно-однозначной семантической переводимости. Конечно, поэт-партизан 1812 г. Денис Давыдов мог сопоставлять тактику партизанской войны с романтической поэзией, когда требовал, чтобы начальником партизанского отряда не назначался "методик с расчетливым разумом и со студеною душою <...> Сие исполненное поэзии поприще требует романтического во-ображения, страсти к приключениям и не довольствуется сухою, прозаическою храбростию. - Это строфа Байрона!"
Однако стоит просмотреть его снабженное планами и картами историко-тактическое исследование "Опыт теории партизанского действия", чтобы убедиться, что эта красивая метафора говорит лишь о сближении несопоставимого в контрастном сознании романтика. То, что единство различных языков устанавливается с помощью метафор, лучше всего говорит об их принципиальном различии.
..Но ведь надо учитывать и то, что разные языки имеют различные периоды обращения: мода в одежде меняется со скоростью, несравнимой с периодом смены этапов литературного языка, а романтизм в танцах не синхронен романтизму в архитектуре. Таким образом, в то время как в одних участках семиосферы будет переживаться поэтика романтизма, другие могут уже далеко продвинуться в постромантическом направлении. Следовательно, даже эта искусственная модель не даст в строго синхронном срезе гомологической картины. Не случайно, когда пытаются дать синтетическую картину роман-тизма, характеризующую все виды искусств (а порой еще прибавляя другие области культуры), приходится решительно жертвовать хронологией. То же касается и барокко, и классицизма, и многих других "измов".
Однако если говорить не об искусственных моделях, а о моделировании реального литературного (или шире - культурного) процесса, то придется признать, что - продолжая наш пример - романтизм захватывает лишь определенный участок семиосферы, в которой продолжают существовать разнообразные традиционные структуры, порой восходящие к глубокой архаике. Кроме того, ни один из этапов развития не свободен от столкновения в текстами, извне поступающими со стороны культур, прежде вообще находившихся вне горизонта данной семиосферы. Эти вторжения - иногда отдельные тексты, а иногда целые культурные пласты - оказывают разнооб-разные возмущающие воздействия на внутренний строй "картины мира" данной культуры. Таким образом, на любом синхронном срезе семиосферы сталкиваются разные языки, разные этапы их развития, некоторые тексты оказываются погруженными в не соответствующие им языки, а дешифрующие их коды могут вовсе отсутствовать. Представим себе в качестве некоторого единого мира, взятого в синхронном срезе, зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных эпох, надписи на известных и неизвестных языках, инструкции по дешифровке, составленные методистами пояснительные тексты к выставке, схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсоводов и посетителей и представим себе это все как единый механизм (чем, в определенном отношении, все это и является). Мы получим образ семиосферы. При этом не следует упускать из виду, что все элементы семиосферы находятся не в статическом, а в подвижном, динамическом соотношении, постоянно меняя формулы отношения друг к другу. Особенно это заметно на традиционных моментах, доставшихся из прошлых состояний культуры. Эволюция культуры коренным образом отличается от биологической эволюции, и здесь слово "эволюция" часто служит плохую дезориентирующую службу.
Эволюционное развитие в биологии связано с вымиранием видов, отвергнутых естественным отбором. Живет лишь то, что синхронно исследователю.
Аналогичное в чем-то положение в истории техники, где инструмент, вытесненный из употребления техническим прогрессом, находит убежище лишь в Музее. Он превращается в мертвый экспонат. В истории искусства произведе-ния, относящиеся к ушедшим в далекое прошлое эпохам культуры, продолжают активно участвовать в ее развитии как живые факторы. Произведение искусства может "умирать" и вновь возрождаться, быв устаревшим, сделаться современ-ным или даже профетически указывающим на будущее. Здесь "работает" не последний временной срез, а вся толща текстов культуры. Стереотип истории литературы, построенной по эволюционистскому принципу, создавался под воздействием эволюционных концепций в естественных науках. В результате синхронным состоянием литературы в каком-либо году считается перечень про-изведений, написанных в этом году. Между тем, если создавать списки того, что читалось в том или ином году, картина, вероятно, была бы иной. И трудно сказать, какой из списков более характеризовал бы синхронное состояние куль-туры. Так, для Пушкина в 1824-1825 гг. наиболее актуальным писателем был Шекспир, Булгаков переживал Гоголя и Сервантеса как современных ему писателей, актуальность Достоевского ощущается в конце XX в. не меньше, чем в конце XIX. По сути дела все, что содержится в актуальной памяти культуры, прямо или опосредованно включается в ее синхронию.
Структура семиосферы асимметрична. Это выражается в системе направ-ленных токов внутренних переводов, которыми пронизана вся толща семио-сферы. Перевод есть основной механизм сознания. Выражение некоторой сущности средствами другого языка -o основа выявления природы этой сущности. А поскольку в большинстве случаев разные языки семиосферы семиотически асимметричны, то есть не имеют взаимно однозначных смы-словых соответствий, то вся семиосфера в целом может рассматриваться как генератор информации.
Асимметрия проявляется в соотношении: центр семиосферы - ее перифе-рия. Центр семиосферы образуют наиболее развитые и структурно организо-ванные языки. В первую очередь, это - естественный язык данной культуры. Можно сказать, что если ни один язык (в том числе и естественный) не может работать, не будучи погружен в семиосферу, то никакая семиосфера, как от-мечал еще Эмиль Бенвенист, не может существовать без естественного языка как организующего стержня. Дело в том, что наряду со структурно организо-ванными языками, в пространстве семиосферы теснятся частные языки, языки, способные обслуживать лишь отдельные функции культуры и языкоподобные полуоформленные образования, которые могут быть носителями семиозиса, если их включат в семиотический контекст. Это можно сравнить с тем, что камень или причудливо изогнутый древесный ствол может функционировать как произведение искусства, если его рассматривать как произведение искус-ства. Объект приобретает функцию, которую ему приписывают.
Для того, чтобы воспринимать всю эту массу конструкций как носителей семиотических значений, надо обладать "презумпцией семиотичности": возможность значимых структур должна быть дана в сознании и в семиотической интуиции коллектива. Эти качества вырабатываются на основе пользования естественным языком. Так, например, зависимость, в ряде случаев, структуры "семьи богов" и других базисных элементов картины мира от грамматического строя языка представляется очевидной.
Во-первых, если в той ядерной структуре, где создавалось данное самоописание, оно действительно представляло идеализацию некоторого реального языка, то на периферии семиосферы идеальная норма противоречила находящейся "под ней" семиотической реальности, а не вытекала из нее. Если в центре семио-сферы описание текстов порождало нормы, то на периферии нормы, активно вторгаясь в "неправильную" практику, порождали соответствующие им "правильные" тексты. Во-вторых, целые пласты маргинальных, с точки зрения данной метаструктуры, явлений культуры вообще никак не соотносились с идеализованным ее портретом. Они объявлялись "несуществующими". Начи-ная с работ культурно-исторической школы, любимым жанром многих ис-следователей являются статьи под заглавиями "Неизвестный поэт XII века" или "Об еще одном забытом литераторе эпохи Просвещения" и пр. Откуда берется этот неисчерпаемый запас "неизвестных" и "забытых"? Это те, кто в свою эпоху попали в разряд "несуществующих" и игнорировались наукой, пока ее точка зрения совпадала с нормативными воззрениями эпохи. Но точка зрения сдвигается - и вдруг обнаруживаются "неизвестные". Вспоминают, что в год смерти Вольтера "неизвестному философу" Луи Клоду Сен-Мартену уже было 35 лет; что Ретиф де Ла Бретонн написал более 200 томов, которым историки литературы так и не найдут места, называя их автора то "маленьким Руссо", то "Бальзаком XVIII века"; что в эпоху романтизма в России жил Василий Нарежный, написавший около двух с половиной десятков томов романов, "не замеченных" современниками, по-скольку в них уже обнаруживались черты реализма.
Таким образом, на метауровне создается картина семиотической унификации, а на уровне описываемой им семиотической "реальности" кипит разнообразие тенденций. Если карта верхнего слоя закрашена в одинаковый ровный цвет, то нижняя пестрит красками и множеством пересекающихся границ. Когда Карл Великий в исходе VIII столетия понес меч и крест саксам, а Владимир Святой через сто лет крестил Киевскую Русь, великие варварские им-перии Запада и Востока сделались христианскими государствами. Однако их христианство отвечало самохарактеристике и располагалось на политическом и религиозном метауровне, под которым кипели языческие традиции и различ-ные бытовые компромиссы. Иначе и не могло быть при условиях массовых, а порой и насильственных, крещений. Страшная резня, учиненная Карлом над пленными саксами-язычниками под Верденом, вряд ли могла способствовать распространению в среде варваров принципов Нагорной проповеди.
И между тем было бы неправильным полагать, что даже простая перемена самоназвания не оказала влияния на "ниже лежащие" уровни, не способст-вовала превращению христианизации в евангелизацию, не унифицировала культурное пространство этих государств уже на уровне "реальной семиоти-ки". Таким образом, смысловые токи текут не только по горизонтальным пластам семиосферы, но и действуют по вертикали, образуя сложные диалоги между разными ее пластами.
Однако единство семиотического пространства семиосферы достигается не только метаструктурными построениями, но, даже в значительно большей степени, единством отношения к границе, отделяющей внутреннее простран-ство семиосферы от внешнего, ее в от вне.
Понятие границы Внутреннее пространство семиосферы парадоксальным образом одновренно и неравномерно, асимметрично, и едино, однородно. Состоя из кон-иктующих структур, оно обладает также индивидуальностью. Самоописа-е этого пространства подразумевает местоимение первого лица. Одним из йовных механизмов семиотической индивидуальности является граница. границу эту можно определить как черту, на которой кончается перио-[ная форма. Это пространство определяется как "наше", "свое", "культур-">, "безопасное", "гармонически организованное" и т. д. Ему противостоит -пространство", "чужое", "враждебное", "опасное", "хаотическое".
Всякая культура начинается с разбиения мира на внутреннее ("свое") странство и внешнее ("их").
Граница может отделять живых от мертвых, оседлых кочевых, город от степи, иметь государственный, социальный, национальный, конфессиональный или какой-либо иной характер. Поразительно, как связанные между собой цивилизации находят совпадающие выражения (характеристики мира, лежащего по ту сторону границы.
Соотношение среднего веса человека, силы притяжения земли и вертикального положения тела привели к возникновению универсального для всех человеческих культур противопоставления верх/низ с разнообразными содержательными интерпре-тациями (религиозными, социальными, политическими, моральными и т. д.). Можно сомневаться, что выражение: "он достиг вершин", понятное человеку любой культуры, было бы столь же не нуждающимся в комментарии для мыс-лящей мухи или человека, выросшего в условиях невесомости.
"Верх", "вершина" не требует объяснений. Выражение: "Qui: ne vole au sommet tombe au plus bas degre"' (Буало. "Сатиры") - так же понятно, как
"La lutte elle-meme vers les sommets suffit a remplir un coeur d'homme. II faut imaginer Sisyphe heureux"2 (Камю. "Миф о Сизифе"),
Как ни велико временное и пространственное расстояние между Камю и начальником военной экспедиции против язычников на Руси XI в. Янем Вышатичем, но понимание семантики верха и низа у них было одинаковым. Прежде чем казнить языческих волхвов (шаманов), Янь спросил их, где находится их бог, и получил (в изложении монаха-летописца) ответ: "Съдить в безднъ". На что Янь им авторитетно разъяснил: "Какый то богъ, коли съдя в безднъ? То есть бъсъ, а богъ есть на небеси..."
Формула эта полюбилась летописцу, и он почти в тех же словах заставил ее повторить языческого жреца из Чудской земли (эста): "Он же [новгородец] рече: „То каци суть бози ваши, кде живуть?" Онъ же [кудесник] рече: „В без-днахъ. Суть же образом черни, крилата, хвосты имуще; всходять же и подъ небо, слушающе вашихъ боговъ. Ваши бо бози на небеси суть""3.
Асимметрия человеческого тела явилась антропологической основой его семиотизации, семиотика правого/левого имеет столь же универсальный для всех человеческих культур характер, как и противопоставление верх/низ. Такова же исходная асимметрия мужского/женского, живого/мертвого, то есть подвижного, теплого, дышащего и неподвижного, холодного, не дыша-щего (рассмотрение холода и смерти как синонимов подтверждается огромным числом текстов в разных культурах, столь же обычно отождествление смерти
и окаменения, превращения в камень; ср. многочисленные легенды о проис-хождении тех или иных гор и скал).
В. И. Вернадский отмечал, что жизнь на Земле протекает в особом, ею же созданном пространственно-временном континууме: "...логически правиль-но построить новую научную гипотезу, что для живого вещества на планете Земля речь идет не о новой геометрии, не об одной из геометрий Римана, а об особом природном явлении, свойственном пока только живому веществу ...
